Субъективные” свидетельства современников ныне признаны вполне репрезентативным историческим источником. Для нас особый интерес представляют мемуары и воспоминания, дневники и письма, автобиографические очерки и художественные произведения русских эмигрантов о Бессарабии межвоенных лет. Отстраненный и зоркий взгляд постороннего, фиксируя как необычное то, что казалось местным жителям естественным, обращал повседневную жизнь в объект этнологического изучения. Впечатления о Бессарабии «транзитных» беженцев в первые пореволюционные годы построены на резком контрасте мирных бытовых реалий и пережитых трагических событий („Бескрестные могилы. Очерки из недавнего прошлого” И. Коноплина; статьи П. Пильского в зарубежных русскоязычных изданиях и в книге „Затуманившийся мир”). Своеобразными этнографическими путешествиями по Бессарабии начала 20-х гг. можно назвать газетные очерки Л. Добронравова, А. Вертинского, А. Аверченко, А. М. Федорова и др. Яркие и выразительные социологические наблюдения, интересную информацию о бессарабцах, привычках и нравах, „мелочах быта” содержат напечатанные в местной прессе статьи и интервью деятелей культуры. Разнообразные сведения о культурной и общественной жизни кишиневцев 1920– 1930 гг. дают хранящиеся в Национальном архиве Республики Молдова мемуары осевших в Бессарабии эмигрантов А. Дашкова и В. Булычева. Интересны с этнологической точки зрения „бессарабские страницы” воспоминаний князя П. Д. Долгорукова „Великая разруха” и автобиографического романа В. Г. Федорова „Человек задумался”. Уникальным, на наш взгляд, художественным документом является роман Е. Черкес „Жемчуг слез”, „анатомирующий” кишиневское общество начала 20-х гг. Лирические образы „русской Бессарабии” 30-х гг. возникают в поэзии И. Северянина и А. Штейгера. При определенной дистанции по отношению к описываемым явлениям эмигранты выступали в роли пристрастных наблюдателей. Бессарабия влекла не только географической близостью к родине. Регион, во многом сохранивший дореволюционный бытовой уклад и культурные традиции, воспринимался через призму прошлого, как часть старого утраченного мира.